Его модели чаще всего не носят черное, и стены у них не белые. Они обычно раздеты и сами выглядят как некое белое пятно посреди очень пестрой обстановки. Они лежат на узорном диване, за спиной у них обои с рисунком, на обоях репродукции классических картин и ковры, на полу линолеум, на столе клеенка. Все вокруг перегружено орнаментом. Перед диваном столик с остатками пиршества, в котором, весьма вероятно, принял участие и фотограф. На профессиональные отношения фотографа и его пассивного объекта это не похоже.
Порой действие происходит не в квартире, а в парке, но люди все равно полураздеты. Они в купальниках и плавках, и можно предположить, что они загорают, что рядом река или озеро, но ни воды, ни открытого пространства не видно, и они снимаются всегда в тени. Часто кажется, что солнца тут нет вообще, и для чего они разделись, неясно — обнаженность начинает характеризовать их душу, а не тело. Эти люди сидят группками в кустах, как будто прячась; они словно в некоем интерьере, столь же закрытом и темном, как и квартиры на снимках Бахарева, где никогда нет ни окон, ни дверей. Супруги с детьми и тайные любовники, большие семьи и большие компании друзей, на природе они с бесцеремонной нежностью трогают друг друга, на квартире позволяют себе еще больше, но в общем между эротизмом дружеской близости и эротизмом постели тут нет отчетливой границы. По этим снимкам, сделанным на излете советской цивилизации, хорошо видно, что секс в СССР, вопреки известной тираде, не просто был — в СССР не было ничего, кроме секса. Сексом были и дружба, и труд, и семья. Не было ничего, кроме человеческой близости, не знающей того расстояния, того отхода, на котором может появиться критический, отстраненный взгляд.
У фотографа тут тоже нет этого отстраненного взгляда. Фотограф — часть интимного мира своих моделей, он не зритель, он рядом. Во взгляде людей есть безмятежность: здесь никто не измеряет соответствие тела и лица социальной и эстетической норме. Такие отношения с моделью укоренены в социальном укладе, отрицавшем экономическое и психологическое отчуждение.
Но главное, как и при любительской съемке, эти снимки изначально для чужих глаз не предназначались; их должны были увидеть только их герои. Снимки должны были остаться в единственном экземпляре, были в буквальном смысле слова оригинальны. В этом смысле они были «настоящим искусством» — в рамках представления, согласно которому искусством является лишь уникальный, выражающий душу создателя продукт…
Парадоксальным образом именно фотолюбительство в послевоенном СССР, при всей своей технической оснащенности, культивировало архаическое, вроде бы похороненное авангардом представление об искусстве как производстве уникальных объектов созерцания. Уникальность их была гарантирована ни много ни мало строгостью советской цензуры, которая смотрела сквозь пальцы на частное производство искусства (и в том числе фотографии), если произведение оставалось в единственном экземпляре и не выходило за рамки семьи автора или модели, пусть даже оно носило эротический характер… но была гораздо суровее в том случае, если художник или фотограф пытался свою работу выставить или распространить каким-то иным образом.
Любители и оригиналы, персонажи Бахарева, окружены несметным количеством плохого реалистического искусства и изобразительной продукции — картинами и календарями, вырезками из журналов и портретными фотообложками. И сами они, в своих ужимках и позах самоинсценировки, на наших глазах усердно имитируют именно эти образы — будь то неумелые живописные ню или фотографии Паломы Пикассо…
На самом деле все это любительство стало искусством лишь тогда, когда Бахарев, как и все те, кто нашел и находит в себе силы вырасти из любительства, нарушили обет дружбы, вышли из контекста личной жизни и сделали — без ведома своих моделей — еще один, лишний отпечаток «для себя». Тот самый, который, лишив оригинальный, аутентичный документ человеческих отношений его уникальности, сегодня выставляется уже не на пестрых обоях — на белой стене.