Издано: British Journal of Photography
BJP: Вы начали, как философ — фотографией вы занимались всегда, или ей вы стали заниматься позже?
СЧ: Фотография началась в 12 лет. Разумеется, просто фотография. Хотя мой друг, уже освоивший фотопроцесс, на мой вопрос: что фотографировать, сказал. — Надо заниматься фотоискусством. — А что это такое? – Это когда деревья фотографируют. И мы на лыжах поехали к сосновому бору, возвышавшемуся напротив наших окон. Так моя уже первая съемка была посвящена художественной фотографии.
Затем в 1969 году в наш город переселился из Казахстана весьма амбициозный фотолюбитель со стажем, имевший контакты с фотоклубами Москвы и Ленинграда. Он начал создавать свой фотоклуб, и я в первый же день встречи с ним был назначен «начальником школьной секции». В выпускных 9-10-х классах у меня была своя лаборатория в школе, и приходилось обеспечивать снимками всю школу. Разве не удобно там находиться, прогуливая уроки. Такая подспудная фотодеятельность в дальнейшем продолжилась и в институте, и в армии.
Безусловно, занятия философией спровоцировала фотография. Очень хотелось понять, что же это такое «искусство». Именно понять, потому что с детства был эмоционально глух ко всякому профессиональному художеству. Не помогли ни специальное музыкальное образование, ни большая библиотека книг по искусству, которую я собрал на студенческую стипендию, ни знакомство с художниками и посещение их выставок. Метровые киноплакаты на улицах мне всегда казались интересней всяких музейных картин. Как ни странно, глаза открылись в момент коллекционирования почтовых марок всё на ту же тему «изобразительного художества». Зато чтение объяснительной теоретической литературы привело к совершенно противоположному результату – полному неприятию того, что там писалось про «искусство». Поэтому я тут же придумал свою собственную теорию. На последних курсах института с позволения профессуры легко часами тратил академическое время на её изложение к неизменному удовольствию моих сокурсников: им не нужно было отчитываться о разных мутных для них «эстетических идеалах». А далее была аспирантура. Всем моим друзьям всегда отвечал о теме моей диссертации: работаю над «марксистско-ленинской теорией самовыражения».
Так же, безусловно, философия выстрелила по фотографии. Произошло это тогда, когда в 1976 году мы, трое, выделившихся из массы сильно разросшегося городского фотоклуба, создали группу с названием «Факт», чтобы прорваться через пелену стандартной клубной фотографии, почему-то именующейся «фотографией художественной». Было потрачено много усилий для определения индивидуального стиля-метода фотографической работы, и превозмочь наслоения советской идеологии, чрезвычайно довлевшей над нашим коллективным инстиктом, не в последнюю очередь помогли философские построения. Философия нам не говорила «что делать?», но она запрещала в нас самих реагировать на позывы массового искусства. Выстрел произошел, и с 1978 года мы начали экспортировать нашу трехголовую коллекцию по стране – СССР.
BJP: Насколько близка ваша фотография идеям, с которыми вы работали в философии? Вы можете объяснить философию, являющуюся фундаментом вашей фотографии?
СЧ: С момента фотографического самоопределения пути фотографии и философии разошлись. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Согласно нашему умозрению, фотография – это изобразительная игра, а философия – игра интеллектуальная. И чем более самодостаточна каждая из них, тем более они будут выражены. Если хотите, это требование «чистоты жанра». В каждом заключен свой собственный механизм, не сводимый друг к другу. Я мог бы попытаться изложить свое понимание каждого из них, но, боюсь, это будут два объемных трактата, где в одном – о фотографии – не будет ни одного слова про «философию». И наоборот. Что хотите – чистота жанра!
BJP: Почему вы начали снимать? Почему вы стали снимать голых?
СЧ: Вот, играть на баяне не хочется, а снимать хочется. Манной каши хочется, а пудинга не хочется. Еще никто не дал этому объяснения. Есть порыв, экзистенция, по-русски, внутренняя сила. Понимаешь, что это – да! То же самое – с голизной. Это – да! Независимо от художества. При всей современной культурственной загруженности голизна не перестает быть нормой – другого измерения. Здесь как в чистилище, перед богом – всякая художническая фальшь видна. Оттого и хочется туда заглянуть. Смею всех уверить, что на моих картинках нет «голых». Хотя я и объездил огромную территорию Советского Союза, но за тридцать с лишним лет занятия фотографией нигде и никогда не встречал «голых». Кроме одного раза в Крыму, на нудистском пляже. Всё остальное построено мною, с некоторых персонажей снято собственными трепетными руками и сфотографировано – после того, как обнажено. И обнажено с очень определенной степенью.
BJP: Что ваши обнаженные говорят о мире, который вы снимали?
СЧ: Если я правильно понял, Вас интересует то, что говорят мои персонажи, бывшие обнаженными, о результатах съемки. Если это так, то отвечаю – ничего. По двум причинам. Подавляющее большинство из них никогда не видели этих результатов. Но некоторые – видевшие – не заметили в этом ничего особенного.
BJP: Ваши работы — являются комментарием к России и русской политике или подразумевается, что они должны пониматься шире, чем это?
СЧ: Никогда не думал о политике и специфике России. Во внутренней механике изобразительной работы столько винтиков, что, дай бог, разобраться в них. Но не имею ничего против, если в чьем-то воспаленном воображении, всплывут какие-то идеологические мотивы. В моей обширной демонстрационной практике были случаи и гомерического хохота, и трагедийных слёз, и слёз умилений.
Тут скорее то, что, будучи на поверхности Луны, нельзя не подобрать Лунный Камень.
BJP: Я слышала, что говорят, что секс революционен, потому что он может вдохновлять людей рушить правила. Вы согласитесь с этим? Это применимо к вашим фотографиям?
СЧ: Здесь употреблено какое-то неизвестное мне слово. Могу ошибиться, но по смыслу кажется, речь идет о «любви». Во всяком случае, в нашей деревне люди стараются очень любить друг друга. На мой взгляд, фотография не способна передать это. Но то, что всякая авторская фотография не может не опираться на глубочайшее чувство, это для меня несомненно.
BJP: Кто модели на ваших фотографиях? Как вы с ними работаете? Вы придумываете для них позы или вы поощряете их самих позировать?
СЧ: Речь идет о методе моей работы. Я называю его «тотальным». То есть снимаю всё, что шевелится. Стараюсь использовать приемы, начиная от спонтанной, почти не управляемой съемки, до изощреннейших многочасовых выстраиваний композиций. Все варианты дают разную степень условности. Максимально эффективным считаю то, когда они перехлестываются. Тогда создается вкусный бутерброд из авторской привнесенности, неожиданных реакций, натуральности или искусственности обстановки. Персонажи вольны поступать, как им вздумается, но задаются рамки действований. Из сотен моих персонажей (я не работаю с «моделями»), никому не удавалось привнести в мою композицию от себя что-либо, кроме одного случая в городе Самара в 1994 году. Это запоминается.
BJP: Как вы думаете, Ваша фотография эволюционировала с годами? У Вас сейчас те же интересы, которые были в прошлом?
СЧ: Да. Я работаю всё время над одной и той же картинкой. Может это кому-то показаться скучным. Однако это происходит сознательно. Самоограничение позволяет сконцентрироваться на мельчайшей проработке нюансов, на открытии в том, что уже давно открыто. С чисто технической стороны дела, изредка меняю материалы, чуть-чуть аппаратные средства, но стараюсь добиться того же результата. При всём том, крайне не терплю однообразия. Не обходится без скандалов. Недавно сильно изругал себя перед друзьями-критиками, за то, что месяца два назад впервые за три десятка лет наглым образом повторил одну свою предыдущую композицию. Они долго утешали меня, давали успокоительные средства. Потом я и успокоился.
BJP: Многие ваши снимки включают размытые фигуры. Они что-то значат для вас? Или это просто побочный эффект съёмки в слабом освещении?
СЧ: Неужели Вы думаете, что меня не посещают персонажи потустороннего мира?
British Journal of Photography: