Россия глазами этнографа

В Gallery.Photographer.ru на «Винзаводе» открылась выставка «Николай Игнатьев. Цвет и форма», включенная — вслед за ретроспективами Антанаса Суткуса и Николая Бахарева — в цикл «Истоки современной российской фотографии». К истокам припадала АННА Ъ-ТОЛСТОВА.

Николая Игнатьева (1955—2004) в Photographer.ru представляют, во-первых, утонченным формалистом и, во-вторых, совершенно свободным, несоветским человеком. Он и в самом деле пришел в фотографию нетипичным для его поколения способом, миновав любительские кружки и полуподпольные объединения. Игнатьев окончил МГИМО, служил военным переводчиком в Афганистане и оттуда пытался удрать за железный занавес: не получив политического убежища в США, бежал в Пакистан, был пойман, едва не покончил с собой в тюрьме, но в итоге отделался относительно легко — парой месяцев в одном московском дурдоме.

Из этого кошмара вышел готовым фотографом — на путь истинный наставил друг, такой же «западник» Георгий Пинхасов. Публиковался на Западе — американские издания полюбили не ангажированного режимом стрингера из местных. В 1987-м перебрался в Лондон, попал в агентство Network Photographer, сотрудничал с The New York Times, Time, Stern, Sunday Times, Vogue. Но от него ждали материалов из России, куда он — теперь уже по работе — был вынужден постоянно возвращаться. Чтобы снимать, подчеркивают в Photographer.ru, по-западному: не обремененный идеологическими клише «гуманистический репортаж».

В галерее выставлены фотографии 1991—2002 годов, когда Советского Союза уже не было, но советский репортаж все еще был, и в его контекст Николай Игнатьев совершенно не вписывается. Словно бы все вокруг по-прежнему снимают для фотохроники ТАСС, а он — для World Press Photo (призов World Press Photo он не получал, но в состав жюри однажды входил). У него в кадре царит полная анархия: срезанные краем ноги и головы, чьи-то отражения в стекле, вечное людское коловращение, и из хаотических движений складывается балет — только «неправильный», центробежный, не как у Юрия Григоровича, а как у Уильяма Форсайта. Даже пассажиры в плотно забитом свердловском автобусе не желают сидеть стройными рядами, а как будто едут в разные стороны.

У него был удивительный, живописный колорит: никакого пиетета и, как следствие, никакой неловкости в отношениях с цветной (дефицитной и положенной далеко не каждому) пленкой в его работах нет и в помине — цвет и свет естественны, как воздух. И окутанная этим свободным светом Россия имеет совершенно нездешний вид, так что «Закат над Тобольском» с черными силуэтами покосившихся пляжных парасолей на фоне вечернего неба кажется какой-то африканской экзотикой.

И действительно, во всем, что Николай Игнатьев снимал в России, как и в других местах — в Китае, Индии, Монголии, Афганистане, чувствуется этнографический интерес: к антропологическому типу, природе, обычаям и ритуалам, к краскам и атмосфере чужого мира. Индийский праздник Кумбха-мела или монгольский Наадам экзотичны в той же степени, что и Рош а-Шана хасидов Умани или Великорецкий крестный ход в Вятском крае. Клубная тусовка Петербурга интересна так же, как подпольная женская школа в Кабуле. Это, конечно, гуманистический репортаж — в этнографии ведь нельзя без гуманизма. Но очарованный странник-бытописатель, Игнатьев оставался мастером наружного наблюдения, не стремясь проникнуть внутрь, за поверхность. Видимо, поэтому ему так плохо давались и социальные темы, и съемка первых лиц — хорошо, что на выставке всего один кадр официальной хроники, с принцами Чарльзом, Вильямом и Гарри, направляющимися на похороны королевы-матери. Все же закрытое политическое сообщество требует подхода шпиона-антрополога. Живописцу-этнографу в этом племени, затянутом в протокольные костюмы, делать нечего.

kommersant.ru