Г-н Гронский, я бы хотел начать нашу беседу с вопроса о том, как вы определяете свою работу. Кем бы вы себя назвали?
Прежде всего, я не искусствовед, поэтому у меня плохо получается давать точные и емкие определения. В двух словах, да, меня интересует так называемый психологический пейзаж. Я много времени провожу в одиночестве, много гуляю в поисках мест, которые остаются незаметными для большинства людей, но во мне пробуждают какое-то странное чувство, обращают на себя внимание. Во всех этих местах есть след пребывания человека, или, наоборот, яркий след его отсутствия. Эти картины не являются живописными, их восприятие зависит от зрителя, его отношения, а не от конкретного места. Я приглашаю зрителя поучаствовать в создании смысла. Я всегда стараюсь отразить в фотографии какой-то общий смысл, чтобы у каждого зрителя была возможность найти в ней что-то свое.
Мне кажется, что за последние два десятилетия жанр пейзажной фотографии стал наиболее влиятельной и представленной темой. Как же так вышло, что девиз Роберта Капы «быть как можно ближе к месту события» стал неуместным?
Современная пейзажная фотография – это форма современного искусства. Пейзажная фотография не призвана рассказать историю или развлечь, это скорее форма обсуждения социальных, политических и экономических тем. Капа был журналистом, и его основной целью было как можно лучше осветить сюжет. Будучи творческим и гуманным человеком, он сумел достичь того уровня, который мало кому давался ранее. Его подход по-прежнему применяется в фотожурналистике. Посмотрите на работы Юрия Козырева или Стенли Грина.
В интервью с Йоргом Колбергом вы упомянули, что вас вдохновляют работы Стивена Шора. Это заметно по тому, как вы выстраиваете композицию на своих снимках, по притягательности линий и четкости снимков. Работы Шора определяли образ нового американского пейзажа и одновре-менно каким-то образом разрушали раннее черно-белое видение. Считаете ли Вы, что тоже даете новое определение русскому пейзажу в своих работах?
У меня нет цели дать новое определение русскому пейзажу. Я так не думаю. Что такое русский пейзаж в истории фотографии? Какие-то работы фотографов-любителей 1960-ых? Тогда бы основной идеей было уединение на лоне красоты нетронутой природы, которой не коснулась политика. Или русские пейзажи, снятые фотожурналистами советских времен? Там сплошной профессиональный оптимизм и постановочные снимки. У меня нет ничего общего с этими фотографиями. Я не являюсь их последователем, но и не противопоставляю им свои работы, они просто находятся в другой части фотографической вселенной. В фотографиях Шора или Эглстона для меня самым привлекательным является их ярко-выраженная решимость отражать нечто повседневное и приземленное, используя современные виды изобразительного искусства.
Многие из этих пейзажей, которые в настоящее время часто становятся предметом исследования, также воспринимаются и как политические. В какой-то мере их можно охарактеризовать как социологические или даже созидательные, они открывают более широкую картину, показывая отношения, взаимодействие, группы людей, которые являются отметками или частью систем. Стремитесь ли вы к чему-то подобному в своих работах?
Я стремлюсь показать изменения, которые происходят в мире. Я хочу увидеть что-то, что сейчас воспринимается как уродливое, со временем кто-то назовет это прекрасным, однако позже это станет чем-то заурядным. Это что-то совершенно пренебрегаемое, повседневное, то, из чего растут корни перемен. Мне очень интересно понятие границы, места, где сталкиваются две разные жизненные системы, а также мне интересен вытекающий из этого столкновения хаос: зрительный, социальный или какой-то другой. Это как раз та рубцовая ткань, из которой рождаются новые системы.
Как бы вы описали сегодняшний образ России? С визуальной точки зрения.
Россия с визуальной точки зрения совсем не исследована. Я бы описал Россию как бескрайние про-сторы, в которых не разглядеть человека. В общих словах, образ России «холодный», людям сложно взаимодействовать друг с другом. Но это мое очень личное восприятие. Это не та Россия, которую я фотографирую, скорее, это Россия, в которой меня многое интересует и которая соответствует моим целям. Я не стремлюсь стать фотографом, определяющим визуальный образ России.
Ваш проект «Пастораль» основан на идее исследования мест, которые как бы находятся «между» — не городские, но и не сельские. Я помню, что когда мы беседовали с Марком Пауэром о его работе «Two Song Melody» (Звучание двух песен), серии фотографий о Польше, он говорил, что искал как раз такие места. Он доказывал, что такие места не обладают образом, у них нет визуального изображения, и, в конечном счете, для обычного поляка они не существуют. Согласитесь ли вы с тем, что с помощью вашей работы такие места становятся заметными и начинают существовать?
«Пастораль» не единственный проект, в котором я исследую «границу», территорию, которая никому не принадлежит. Все мои проекты каким-то образом касаются этого понятия. Такие места могут обрести свой визуальный образ благодаря моим работам, но это не является основной целью. Я ищу нечто заурядное, что для меня выглядит красивым и выходит за рамки контекста.
Для обычного русского человека такие места выглядят пустыми и хаотичными. «Да это же вид из моего окна!», говорят многие и подразумевают что-то плохое. Но в этом-то все и дело! Зрители присваивают себе эти образы. Это как раз та жизнь, которая происходит за нашими окнами и которой так сложно дать определение.
На многих ваших снимках пейзаж – это место, где природа и индустриализация словно заключают компромисс. Дома и сам город сосуществуют с лесами, реками и озерами. Вы видите в этом ка-кое-то равновесие или наоборот безмолвный конфликт, в котором живущие там люди находятся где-то посередине? Или, может быть, эти снимки, их композиция, говорят о том, что невозможно ускользнуть от промышленного контекста?
Безусловно, в них присутствует конфликт. Но я не рассматриваю природу как что-то хорошее, а город как нечто плохое. Скорее, они вмешиваются в жизнь друг друга и влияют друг на друга, и, в конце концов, это не обычный город и обычная природа, а их странное соприкосновение. Более того, меняется отношение людей. Люди цепляются за любое грязное место на берегу реки, чтобы пожарить шашлык, и представляют, что они в лесу, хотя это не так. И наоборот, все эти высотные жилые дома, которые предлагают представителям среднего класса «городской комфорт», но при этом сами жилые дома располагаются непонятно где, точно не в городе. Людям свойственна двойственность. В этом контексте я придерживаюсь антропологической точки зрения.
В уже упомянутой беседе с г-ном Колбергом вы говорили об очень распространенном для русских ощущении простора. Расскажите об этом подробнее. Влияет ли это на занятие фотографией в России?
Сложно сказать. Мне повезло – я много путешествовал и видел много богом забытых мест. Везде, где я бывал, я видел одно и то же, что подтверждает мою точку зрения. Все мои проекты сняты в России или Китае, в обеих странах одинаковый подход: человек – ничто перед лицом истории или перед пространством. Является ли это ощущение общим для всех русских художников? Я не знаю, но, возможно, нет.
В вашей серии «Граница» основной акцент сделан на концепт границы, пределов города Москвы. Как вы для себя определяете границы? Что там происходит? И как меняется точка зрения?
Очень сложно дать определение «границам», но мы всегда можем различить «здесь» и «там», по-стоянно спрашивая себя: мы уже там? Это чувство еще сложнее поймать или выразить. Как я уже говорил, много всего происходит «между». Чем больше смотришь, тем больше находишь, далеко ходить не надо. На самом деле граница может быть прямо у вас под ногами, и такая трещина в материи реальности может вас поглотить.
Сложно ли сегодня находить такие места, которые вы бы могли назвать «границами»?
С технической точки зрения нет. Зависит от конкретного проекта, но, например, вся серия фотогра-фий «Пастораль» была сделана в окрестностях Москвы. Другое дело, что потребовались месяцы для того, чтобы все исследовать, прежде чем выразить в одном снимке то, что я искал. Нужно любить гулять одному с фотоаппаратом, ждать, слушать и никогда никуда не спешить. Это то, от чего я получаю большое удовольствие.
А город для вас тоже интересен? Если нет, почему? Что должно происходить в городе (или что бы вы там могли найти), что могло бы вас заинтересовать?
Город интересен для меня как для человека, я живу в городе и в обычной жизни я не хожу в походы. В целом, меня интересует двойственность всего, что мы видим и принимаем как должное, эта пленка обыденности достаточно тонкая. Время идет, возможно, у меня появятся другие интересы. Поживем – увидим.
Ощущаете ли вы какое-либо влияние истории школы русской фотографии?
Не особо. История школы русской фотографии – как прерывистая линия. Были дореволюционные фотографы, которые эмигрировали. Были конструктивисты, которых репрессировали. Была военная фотография, но она была сплошь постановочная. Была так называемая «любительская фотография» и «официальная фотография» после Второй Мировой Войны, которые мне не особо интересны. Я бы сказал, что конструктивисты в некоторой степени повлияли на мое творчество, но я не поддерживаю их традиции: я никогда не стараюсь снимать очевидную геометрическую красоту, я, скорее, играю с ней. Основное влияние на мое творчество оказала международная фотография, я родился в Таллинне в 1980 году, поэтому железный занавес не был для меня проблемой, однако история русской фотографии не вдохновляла меня.
В интервью, опубликованном в журнале Foam, вы сказали, что разнообразие визуальных образов в России – это скорее некая иллюзия. Вы считаете, что источник этой иллюзии в том, что к России по-прежнему относятся как к экзотической и малоизвестной стране?
Я имел ввиду, что везде – одно и то же. Возможно, многие фотографы со мной не согласятся и ска-жут, что есть горы и реки здесь, а есть горы и реки там, и куча всего другого в России, но меня лично пейзаж интересует только как психологическое отражение человека, и вот как раз такое отражение удивительно сходно по всей России. Да, в целом, Россия не самая фотографируемая страна, с редакторской или социологической точки зрения, но полнота представленности меня мало интересует.
Как вы обрабатываете свои фотографии? Составляете композицию из группы снимков как Андреас Гурски, а затем обрабатываете их в Photoshop или с помощью других инструментов?
Во время своих путешествий стремитесь ли вы к одиночеству или состоянию, когда отпадает необ-ходимость давать определение вещам? Проект «Меньше одного» создаёт впечатление, что вам бы хотелось найти место без других людей, без культуры, просто пустое пространство.
Я выполняю минимальную обработку фотографий, слегка корректирую цвета и выполняю другие технические исправления. Каждый снимок – это отдельная фотография. Это не коллаж. В поездках я ищу места, которые правильно отражают мою идею.
Проект «Меньше одного» также был посвящен изучению границ, границы между обитаемым и необитаемым. В нем показаны места, где плотность населения на один квадратный километр составляет менее одного человека. «Меньше одного» — это история о ком-то исчезающем, я пытался найти этого человека, его следы.
Возвращаясь к Шору: его работы относятся к периоду, когда начинался диалог между фотографи-ей и живописью. Существует ли для вас разница между позицией зрителя фотографии и зрителя живописи? Если да, то, какая вам ближе?
Фотография меня вполне устраивает, иначе бы я ей не занимался. Я думаю, что мы можем легко допустить, что фотография как вид изобразительного искусства имеет свои особые черты, которые могут оказаться выгодными для художника (технический этап создания снимка, спор между «подлинным» и «поддельным», возможность введения в заблуждение и многое другое). Именно поэтому фотографию так широко используют такие известные художники как Гурски, Принс, Струт, Шерман и другие. Я бы сказал, что фотография как техника давно стала частью изобразительного искусства, но существует еще традиционный мир фотографии, начало которого относится к 60-м годам и которая в настоящий момент вливается в современное искусство.
В целом, заинтересованы ли вы в том, чтобы ваши снимки создавали визуальный образ совре-менного русского пейзажа или скорее в том, чтобы они воспринимались как сущность? Я задаю этот вопрос, потому что у меня возникает такое ощущение, когда я смотрю на ваши работы. У меня есть ощущение, что время не очень интересует вас. Ваши работы воспринимаются абстрактно: вырванными из прошлого, настоящего или будущего. В чем заключается ваш подход?
Как я уже сказал, я не пытаюсь визуализировать Россию. Я надеюсь, мои работы отражают сущность, но сущность отношений, подходов, а не России в целом. Я не особо задумываюсь о времени. Я долгое время занимался фотожурналистикой, и я понимаю, что такое «прямо сейчас» и то, что может быть необходимо быстро рассказать историю, но как художник я занимаюсь созерцанием. Подход художника позволяет всем произведениям искусства самостоятельно рассказывать о том времени, когда они были созданы. Надеюсь, это утверждение применимо и к моим работам.
Как фотограф, вы имеет возможность влиять на то, как люди видят, на качество визуальной куль-туры. Как бы вы описали это качество в России?
Качество визуальной культуры в России чрезвычайно низкое. Да и не только в России, буквально везде. Но как раз этот низкий уровень очень меня подстегивает! Это одновременно бодрит и заставляет прилагать усилия.
Я не учитель и не сатирик. Я просто очень люблю то, с чем работаю. Что касается других художников, мне скучно исследовать то, что уже было открыто до меня. Мои фотографии – это мое личное исследование и изыскание.