Фотограф Ладейщиков очень последователен. По его собственным словам, в 80-х его ничего не интересовало, кроме обшарпанных стен и заборов. Он бесконечно вглядывается в фактуру материала и экспериментирует с самодельным фотоувеличителем. В результате рождаются контрастные, лишенные глубины и перспективы натюрморты из мусора, стен, решеток и бельевых веревок. Ладейщиков перестает заботиться о быте и прочих глупостях, входит в группу «Факт», живет в йошкар-олинском фотоклубе и очень раздражается необходимостью отвлекаться от любимого дела на общение, еду и сон. В начале 90-х он расписывает абстракциями целые стены, и на этом фоне создает композиции из ржавых велосипедных колес, проволоки и обнаженных женщин. Фотографии он часто закрашивает поверх отпечатка краской, или процарапывает нечитаемыми текстами. Наконец, в районе 1994 года Ладейщиков снимает серию «Банки» — это именно доведенное до совершенства исчезновение знака в белом шуме ретрансляции. В 1996 году Ладейщиков переезжает в Москву с молодой женой и вынужденно становится живописцем. Фотография с его точки зрения сложнее живописи. Для фотографии нужна камера и нужен проявитель, темная комната, время… в съемной однокомнатной квартире ничего этого нет.
В 90-х на волне интереса к фотоклубному движению Ладейщикова выставляют в России и за рубежом, но сегодня о нем помнят в основном специалисты. Что естественно – понять этого автора в контексте коллег по андреграунду невозможно. Только сейчас он получает давно заслуженное самостоятельное прочтение.
Что он хочет сказать своими действиями? Ну вот представьте себе фреску на стене античного города. Две тысячи лет ее вымывают дожди, пока однажды ночью поверх неясных очертаний не расцветают флюоресцентные пузыри граффити. А потом туристы фотографирутся на этом фоне и, вернувшись домой, печатают черно-белые фотографии в автоматической лаборатории.
Это путь культуры, как мы ее знаем – культуры как перегноя, как набора смыслов, перемалываемых временем, варварским отношением и человеческим умыслом. То, что остается – тончайшая аура древности, выражаемая через саму многослойность краски. И эти наслоения в конце концов начинают восприниматься одновременно, атемпорально, как единое целое. Части композиции равноценны, вне зависимости от своего происхождения.
А вот социальная составляющая отображаемых пластов – краски, голого тела, ионов серебра и снова краски – интересует Ладейщикова очень мало. Он сознательно антипсихологичен.
Ладейщиков не особенно знаком с историей современного искусства, отказывается объяснять свои работы, и не ходит на выставки. У него есть представление о том, что делать свое – важнее, чем знать чужое. Это приводит к тому, что он заново изобретает ту или иную идеологию.
Конечно, в первую очередь приходит на ум Сай Туомбли. Скончавшийся недавно американский классик исследовал родственные Ладейщикову темы – исчезновение знака под культурными наслоениями, сообщение, поглощаемое белым шумом ретрансляции через века.
Туомбли – дает нам ощущение дистанции, культурной древности. Но где у Туомбли изначально-ясный, хотя и полустертый первоисточник – у Ладейщикова колесо сансары, новые и новые нашествия варваров. Осмысляемое им время не имеет благородной глубины – оно имеет просто глубину. Это как если представить в качестве первоисточника вместо мрамора – бревенчатые стены барака. Также Ладейщикову близок Ричард Принс с его несмешными шутками, записанными под трафарет на большеформатных холстах (смысл давно вымыт, остались только пустые слова).
Ни о том, ни о другом художнике Ладейщиков не слышал.
В изобразительном смысле Ладейщикова можно назвать экспрессионистом (в зависимости от работы – или беспредметником, или примитивистом), но сам он настаивает на том, что предельно реалистичен. Это логично: в меру своего таланта он находит выразительные средства для отображения визуального и словесного белого шума, окутывающего нас сплошной пеленой.
Люди вокруг нас говорят – говорят все и обо всем – но невозможно ничего разобрать, ни общего смысла, ни грамматического, ни отдельных слов.
Это полифония симулякров.
Накатывающие во много слоев образы, процарапанные по краске или бромсеребряной эмульсии буквы – для Ладейщикова сродни бормотанию героев «Петербурга» Белого или диалогов в фильмах Киры Муратовой. Его работы – это достоверно воспроизведенный вопль из глубин нашего косноязычного бытия, попытка достучаться, выразить что-то чувствуемое или предугадываемое. Реализм Ладейщикова своеобразен. Явление безусловно рукотворное, но более правдивое, чем документально наблюдаемая, хаотичная и нестойкая к погодным условиям жизнь.
(2012)